Фото: Николай Алхазов
Бывая в России, я не раз захаживал в «предприятия общепита» (словцо из советского новояза гораздо точнее выражает их суть, чем «бар», «кафе», «пивная») в стиле «советское ретро». Конечно, они были не точными копиями, а стилизациями, выполненными не без иронии. Рухнувшая в небытие пивная под названием «Утопия», пятое, в придачу к одной женщине и троим мужчинам, действующее лицо пьесы Дурненкова, имеет совершенно иную природу: ее историческая миссия – воскресить на отдельно взятом пятачке полезной площади атмосферу 1990-х, эпохи, которую ныне полагается вспоминать с ужасом и посылать ей в спину проклятия.
Борис Тух
Премьера должна была состояться как раз тогда, когда COVID-19 закрыл все театры, кинотеатры, стадионы и все остальное, что только можно было закрыть; за день до отмены всех зрелищ состоялся генеральный прогон постановки Карла Лауметса, потом наступила долгая пауза – и это как раз тот случай, когда не было бы счастья, да несчастье помогло. Неизменной осталась только сценография Кристьяна Суйтса: полупрозрачная стена, на которой угадываются языки пламени, и табуретки, которые заменяот всю прочую предметную среду; как в детских играх, когда любая попавшаяся под руку вещь может стать в воображении играющих чем угодно. Режиссура Карла Лауметса и игра актеров Дмитрия Косякова, Игоря Рогачева, Эдуарда Теэ и Татьяны Маневской стали намного точнее и глубже. Постановщик окончательно утвердил на сцене театральный минимализм: ничего лишнего, никаких ярких пятен, все четыре персонажа – в черном с головы до ног; условность предметной среды органически соединена с абсолютной реалистичностью, доходящей до натурализма, актерской игры. Режиссер и актеры видят, насколько нагружена смыслами словесная ткань пьесы, и буквально вгрызаются в ее смысловые пласты, выводя на поверхность то, что скрыто.
Прошлое всех четырех персонажей утоплено в тексте, но не догадываясь о нем, трудно понять, что происходит с ними здесь и сейчас. Создатели спектакля знают это прошлое и очень наглядно показывают, как оно виснет на героях пьесы, вяжет их по рукам и ногам – и всё же они пытаются воссоздать минувшее. Реанимировать «Утопию» — скверную «рыгаловку» с отвратительным разбавленным пивом, которое клиенты пили не из кружек, а из поллитровых банок. И Утопию без кавычек –соблазнительный призрак, поманивший за собой и очень скоро рассеявшийся. Обманутые столпились в растерянности на каком-то пустыре, потом медленно разошлись. И руки у них опустились. Надолго. Навсегда.
Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко!
Вернуться в прошлое хочется тогда, когда сегодняшний день не устраивает, а от завтра не ждут ничего хорошего и инстинктивно боятся его. Герои пьесы хотят вернуться не в эпоху застоя, которая многим сейчас кажется утраченным раем: политические страсти касались очень немногих; тотальный дефицит и все его последствия испарились из памяти, тем более, что, как гласил анекдот того времени, в магазинах не было ничего, а в холодильниках у граждан всё имелось. Своей бедности (по европейским стандартам) среднестатистический житель не замечал, зато помнит, что вроде бы тогда люди были добрее, порядочнее.
Герои «Утопии» пытаются вернуться в взбаламученные и опасные («бандитские») 90-е. Когда жить было страшно, но утешала надежда, что все это временно, лишь несколько лет на пути в «прекрасное далёко», о котором втайне мечталось. Лови свой шанс – и будешь в шоколаде!
Кирилл (Дмитрий Косяков) хочет воссоздать с фотографической точностью пивную 90-х годов с их неповторимой атмосферой – и для этого разыскивает бывших владельцев, Лёху (Игорь Рогачев) и Надю (Татьяна Маневская). «Утопию» постиг крах, владельцев раскидало по разным углам; Игорь спился, потерял человеческий облик; при первой встрече с Кириллом он мычит что-то невнятное и не понимает, чего хочет от него этот крутой, судя по всему, мужик. Надя более или менее при деле, даже пытается устроить личную жизнь: где-то там, за пределами пьесы, у нее есть мужчина, судя по имени Дамир – чеченец или что-то вроде того. Сын Лёхи и Нади, Юра (Эдуард Теэ) – конченный наркоман с навязчивыми идеями.
Скупка душ по сниженным ценам
Кирилл у Дмитрия Косякова – образ мистический; в нем ясно прочитывается нечто инфернальное: чтобы поворачивать время вспять, нужно обладать дьявольскими способностями. Конечно, это не сам Сатана, но и не мелкий бес, а что-то вроде гётевского Мефистофеля или булгаковского Воланда, всего лишь часть (крупная, но не самая важная) «силы той, что без числа творит добро, желая вечно зла». Правда, со времен Гёте, да и Булгакова тоже, ориентиры этой силы сдвинулись, и теперь чего она желает, то и творит. Ключевая реплика Кирилла: «Я тут главный»; ему необходимо напоминать трем остальным персонажам, что он стоит над ними и управляет не только их действиями, но и их душами. Хотя его возможности ограничены относительно скромной позицией в кругах Ада.
Мне тут кстати вспомнился цикл рассказов американского писателя-фантаста Генри Каттнера про Хогбенов – семью мутантов, обладающих сверхчеловеческими способностями. Младший Хогбен, который 500 лет остается в обличии 15-летнего подростка, случайно попадает в каталажку, где выпущенными из глаз лучами, убивает клопов. Сосед по камере интересуется: «За что ты попал сюда, малый? За скупку душ по демпинговым ценам?».
Кирилл всемогущ только с тремя остальными героями, чьи души достались ему по дешевке. В другом пространстве, внесценическом, присутствие которого в спектакле четко обозначено, он если и не «шестерка», то от силы валет – среди тузов и королей. Друзья-приятели Кирилла по 90-м круто поднялись; теперь они бизнесмены, ворочающие миллионами, или высокопоставленные чиновники, берущие миллионные взятки, а он сам остался где-то внизу: он страстно хочет наверх, чтобы и там иметь право произнести: «Я тут главный». Но для этого надо услужить влиятельным друзьям, а у них – ностальгия по бедовым и боевым 90-м; им хочется окунуться в прошлое – хотя бы в пропитанную вонью скисшего пива и дыма от дешевого курева пивную под названием «Утопия», где они, в ту пору – молодые и голодные волки, в натуре не боявшиеся ни крови, ни ментов, ни самого дьявола, «решали проблемы».
Кириллу удается потрафить этой компании; он вываливается из зала счастливый, усталый и совершенно опустошенный. Словно — простите за сравнение, но мы с вами взрослые люди — только что испытал ослепительный оргазм. Не плоти, но души. Одноразовая авантюра прекрасно удалась: «Гостям понравилось, все в восторге. Говорят: машина времени и всё такое». «Авторитеты» желают и впредь время от времени навещать пивную своей молодости, пивную, без которой им не жить – и чтобы все было так же, как тогда.
А Лёхе не хочется, чтобы все оставалось «как тогда». После того, как он завязал с алкоголем, пытливый ум проснулся, и он хочет совершенствовать «Утопию». Сделать лучше. А как лучше – не надо.
КИРИЛЛ: Мне нужно, чтобы ничего не менялось! Чтобы было такое же плохое пиво, такие же плохие полы, стены, и люди. И люди, слышите?
ЛЁХА: А мы же. Мы другие.
КИРИЛЛ: Нет, Лёха. Не обманывай себя. Ты тот же Лёха. И она та же. И он. Вы не изменились. И нечего даже начинать.
Кирилл слишком хорошо знает, что происходит с утопией, когда ее пытаются улучшать. Перестраивать. Самую известную на свете претворенную в реальность Утопию, «советский проект», попытались усовершенствовать, а она не поддавалась усовершенствованию, все попытки вели к распаду, энтропии; она рухнула, погребя под собственной тяжестью бесчисленные людские судьбы. И прямо на сцене, в настоящем времени, мы видим действующую микромодель подобной попытки, с тем же финалом. Распадом.
Трое в одном
Может, я сейчас делаю комплимент драматургу, может, мне просто хочется, чтобы так было, но кажется, что в тексте Михаила Дурненкова нет случайных реплик, каждое слово нагружено смыслом и ведет к метафоричному преломлению происходящего. «Три в одном!» — заказывает отвыкший от нормальной жизни Лёха, когда Кирилл его, отмытого и протрезвевшего, пытающегося даже под кайфом держаться в рамках приличия Юру и вдруг поверившую в то, что надежды сбудутся Надю ведет для знакомства в хорошее кафе. «Три в одном» — растворимый кофе с сахаром и сливками в одном пакетике, утренний напиток закоренелых холостяков, находящихся в стесненных обстоятельствах. Но в то же время – это и та самая троица: Лёха, Юра и Надя, которых несвобода в эпоху кажущейся свободы запихнула в тесный пакетик – и от этого единения, вроде бы желанного и спасительного, возникает отвратительное послевкусие.
Или еще один пример уводящей в метафоры многозначности, многослойности словесного образа, прекрасно понятой и воплощенной режиссером и актерами. Образ тополя. О тополе, как о мировом древе скандинавской мифологии вспоминает Юра, и руки его становятся бескостными, изгибаются как ветви этого древа, на котором перед концом света разместятся асы (боги) и герои. (Ас здесь – Кирилл, герои, за неимением лучшего, Лёха, Юра и Надя.) И вместе с тем тополь – из песни на слова расстрелянного в 1938-м драматурга Владимира Киршона:
Я спросил у тополя
Где моя любимая?
Тополь забросал меня
Осеннею листвой…
Трое в одном – уже не одно. У Лёхи выбита почва из-под ног, он возвращается в беспробудное пьянство. Юра погружается в самоуничтожение, в распад, выбранный им добровольно, так как не остается ни желания, ни смысла жить. Приблизившись к Утопии, он столкнулся с ней лицом к лицу – и увидел страшный лик Химеры.
Химера – третий ключевой словесный образ пьесы. Надя гибнет иначе, чем муж и сын, она впадает в религиозный экстаз, незаметно переходящий в помешательство. В ее голове смешались разнородные элементы: церковность и античный миф, и она излагает, как по писаному:: «Жители нашего города имеют уникальную возможность увидеть священный огонь со Святой Земли. Тот самый священный огонь, который возгорелся на горе, в том месте, где герой Беллерофонт победил злую трехликую Химеру». Православные могут прийти причаститься Святому Огню в будни с 12 до 18 в Центральный Храм, в субботу с часу до двух, воскресенье выходной. Получить исцеляющий святой огонёк можно также бесплатно, пожертвовав, сколько не жалко, на церковные нужды». Абсурд, смешанный с горечью – автора и театра. В огне, зажженном на крови крови Химеры, гибнет химерическая попытка вернуться в прошлое.
«Утопия» решена в Русском театре, как трагедия человека и времени. Вернее: людей, оказавшихся не ко времени. Кирилл пытался повернуть время вспять, но даже ему – человеку дьявольской природы – «фарш невозможно прокрутить назад». Более того, его попытка смолола в фарш три судьбы, трех человек, которые зависли над пропастью, обманутые Кириллом ухватились за соломинку, подумали, что им представился последний шанс, но соломинка выскользнула из рук. Обманывали ли они себя, не знаю. Театр ответа не дал, да н кто вправе решать – оставался ли у них шанс, или нет? Уж точно, не мы.
Ваш комментарий будет первым